Неточные совпадения
Случилось так, что Коля и Леня, напуганные до
последней степени уличною толпой и выходками помешанной матери, увидев, наконец,
солдата, который хотел их взять и куда-то вести, вдруг, как бы сговорившись, схватили друг друга за ручки и бросились бежать. С воплем и плачем кинулась бедная Катерина Ивановна догонять их. Безобразно и жалко было смотреть на нее, бегущую, плачущую, задыхающуюся. Соня и Полечка бросились вслед за нею.
Он проехал, не глядя на
солдат, рассеянных по улице, — за ним, подпрыгивая в седлах, снова потянулись казаки; один из
последних, бородатый, покачнулся в седле, выхватил из-под мышки
солдата узелок, и узелок превратился в толстую змею мехового боа;
солдат взмахнул винтовкой, но бородатый казак и еще двое заставили лошадей своих прыгать, вертеться, —
солдаты рассыпались, прижались к стенам домов.
— Ничего, ничего — действуй! — откликнулся
солдат, не оглядываясь. — Тесновато, брат, — бормотал он, скрежеща по железу сталью. — Ничего,
последние деньки теснимся…
Когда «
последний неприятельский
солдат переступил границу», Александр издал манифест, в котором давал обет воздвигнуть в Москве огромный храм во имя Спасителя.
Сначала содержание было довольно строго, в девять часов вечера при
последнем звуке вестовой трубы
солдат входил в комнату, тушил свечу и запирал дверь на замок.
Последнее открытие вышибло из старого
солдата весь хмель, и он бросился к двери.
Лет 20–25 назад эта болезнь встречалась на острове несравненно чаще, чем в
последнее десятилетие, и от нее погибало много
солдат и арестантов.
Тит совершенно растерялся и не мог вымолвить ни одного слова. Он только показывал рукой в магазин… Там над прилавком, где в потолочине были на толстом железном крюке прилажены весы, теперь висела в петле Домнушка. Несчастная баба хоть своею смертью отомстила
солдату за свой
последний позор.
По праздникам лавка с красным товаром осаждалась обыкновенно бабами, так что Илюшка едва успевал с ними поправляться. Особенно доставалось ему от поденщиц-щеголих.
Солдат обыкновенно усаживался где-нибудь у прилавка и смотрел, как бабы тащили Илюшке
последние гроши.
Последним, самым грандиозным и в то же время самым кровавым несчастием был разгром, учиненный на Ямках
солдатами.
— Нет, уж позвольте мне сделать самой, как я хочу. Пусть это будет моя прихоть, но уступите ее мне, милая, дорогая, прелестная Эмма Эдуардовна! Зато я обещаю вам, что это будет
последняя моя прихоть. После этого я буду как умный и послушный
солдат в распоряжении талантливого генерала.
Полковник, начавший
последнее время почти притрухивать сына, на это покачал только головой и вздохнул; и когда потом проводил, наконец, далеко еще не оправившегося Павла в Москву, то горести его пределов не было: ему казалось, что у него нет уже больше сына, что тот умер и ненавидит его!.. Искаженное лицо
солдата беспрестанно мелькало перед глазами старика.
Эта бессонная лихорадочная ночь, чувство одиночества, ровный, матовый, неживой свет луны, чернеющая глубина выемки под ногами, и рядом с ним молчаливый, обезумевший от побоев
солдат — все, все представилось ему каким-то нелепым, мучительным сновидением, вроде тех снов, которые, должно быть, будут сниться людям в самые
последние дни мира.
У всех нервы напряглись до
последней степени. В офицерском собрании во время обедов и ужинов все чаще и чаще вспыхивали нелепые споры, беспричинные обиды, ссоры.
Солдаты осунулись и глядели идиотами. В редкие минуты отдыха из палаток не слышалось ни шуток, ни смеха. Однако их все-таки заставляли по вечерам, после переклички, веселиться. И они, собравшись в кружок, с безучастными лицами равнодушно гаркали...
Шли в Сибирь, шли в
солдаты, шли в работы на заводы и фабрики; лили слезы, но шли… Разве такая солидарность со злосчастием мыслима, ежели
последнее не представляется обыденною мелочью жизни? И разве не правы были жестокие сердца, говоря: „Помилуйте! или вы не видите, что эти люди живы? А коли живы — стало быть, им ничего другого и не нужно“…
Это чувство было и у смертельно раненого
солдата, лежащего между пятьюстами такими же ранеными на каменном полу Павловской набережной и просящего Бога о смерти, и у ополченца, из
последних сил втиснувшегося в плотную толпу, чтобы дать дорогу верхом проезжающему генералу, и у генерала, твердо распоряжающегося переправой и удерживающего торопливость
солдат, и у матроса, попавшего в движущийся батальон, до лишения дыхания сдавленного колеблющеюся толпой, и у раненого офицера, которого на носилках несли четыре
солдата и, остановленные спершимся народом, положили наземь у Николаевской батареи, и у артиллериста, 16 лет служившего при своем орудии и, по непонятному для него приказанию начальства, сталкивающего орудие с помощью товарищей с крутого берега в бухту, и у флотских, только-что выбивших закладки в кораблях и, бойко гребя, на баркасах отплывающих от них.
Давно пригнанные парадные мундиры спешно, в
последний раз, примерялись в цейхгаузах. За тяжелое время непрестанной гоньбы молодежь как будто выросла и осунулась, но уже сама невольно чувствует, что к ней начинает прививаться та военная прямизна и подтянутость, по которой так нетрудно узнать настоящего
солдата даже в вольном платье.
И когда
солдат, раненный насмерть, умирает, то
последнее его слово — «мама».
Первейший генерал,
последний рядовой — то есть
солдат.
В
последнее время это особенно ярко выразилось через привлечение граждан в суды в качестве присяжных, в войска в качестве
солдат и в местное управление, в законодательное собрание в качестве избирателей и представителей.
Ведь только оттого совершаются такие дела, как те, которые делали все тираны от Наполеона до
последнего ротного командира, стреляющего в толпу, что их одуряет стоящая за ними власть из покорных людей, готовых исполнять всё, что им прикажут. Вся сила, стало быть, в людях, исполняющих своими руками дела насилия, в людях, служащих в полиции, в
солдатах, преимущественно в
солдатах, потому что полиция только тогда совершает свои дела, когда за нею стоят войска.
Стоит только поговорить с ними, со всеми участниками этого дела, от помещика до
последнего городового и
солдата, чтобы увидать, что все они в глубине души знают, что это дело дурное и что лучше бы было не участвовать в нем, и страдают от этого.
И бог знает, что сделает каждый
солдат в эту
последнюю минуту. Одного малейшего указания на то, что этого нельзя делать, главное, что этого можно не делать, одного такого слова, намека будет тогда достаточно для того, чтобы остановить их.
Но что заставляет крестьян,
солдат, стоящих на низшей ступени лестницы, не имеющих никакой выгоды от существующего порядка, находящихся в положении самого
последнего подчинения и унижения, верить в то, что существующий порядок, вследствие которого они находятся в своем невыгодном и униженном положении, и есть тот самый порядок, который должен быть и который поэтому надо поддерживать, совершая для этого даже дурные, противные совести дела?
И если не может один человек купить у другого продаваемого ему из-за известной условной черты, названной границей, дешевого товара, не заплатив за это таможенной пошлины людям, не имевшим никакого участия в производстве товара, и если не могут люди не отдавать
последней коровы на подати, раздаваемые правительством своим чиновникам и употребляемые на содержание
солдат, которые будут убивать этих самых плательщиков, то, казалось бы, очевидно, что и это сделалось никак не вследствие каких-либо отвлеченных прав, а вследствие того самого, что совершилось в Орле и что может совершиться теперь в Тульской губернии и периодически в том или другом виде совершается во всем мире, где есть государственное устройство и есть богатые и бедные.
Челюсть
солдата отваливалась, а губы его всё ещё шелестели, чуть слышно выговаривая
последние слова...
Михаила Максимовича мало знали в Симбирской губернии, но как «слухом земля полнится», и притом, может быть, он и в отпуску позволял себе кое-какие дебоши, как тогда выражались, да и приезжавший с ним денщик или крепостной лакей, несмотря на строгость своего командира, по секрету кое-что пробалтывал, — то и составилось о нем мнение, которое вполне выражалось следующими афоризмами, что «майор шутить не любит, что у него ходи по струнке и с тропы не сваливайся, что он
солдата не выдаст и, коли можно, покроет, а если попался, так уж помилованья не жди, что слово его крепко, что если пойдет на ссору, то ему и черт не брат, что он лихой, бедовый, что он гусь лапчатый, зверь полосатый…», [Двумя
последними поговорками, несмотря на видимую их неопределенность, русский человек определяет очень много, ярко и понятно для всякого.
Солдаты и пленные поляки (особливо
последние) с жаром просились на вылазку, но Заев не согласился, опасаясь от них измены.
—
Солдат есть имя общее, знаменитое, имя
солдата носит всякий военный служащий от генерала до
последнего рядового.
Последнее — если провинившийся
солдат состоял в разряде штрафованных.
—
Солдат есть имя общее, знаменитое, имя
солдата носит всякий военнослужащий от генерала до
последнего рядового.
Ух! какая свинцовая гора свалилась с моего сердца! Я бросился обнимать казака, перекрестился, захохотал как сумасшедший, потом заплакал как ребенок, отдал казаку
последний мой талер и пустился бегом по валу. В несколько минут я добежал до рощи; между деревьев блеснули русские штыки: это были мои
солдаты, которые, построясь для смены, ожидали меня у самого аванпоста. Весь тот день я чувствовал себя нездоровым, на другой слег в постелю и схлебнул такую горячку, что чуть-чуть не отправился на тот свет.
Последний вызвал по именам шестнадцать человек из высшего класса, в том числе, разумеется, старшего Княжевича, и под прикрытием вооруженных
солдат приказал отвести их в карцер.
— Что ж вы стращаете меня? Верно, хотите прислать за нею безрукого
солдата? Я прикажу дворовой бабе его кочергой выпроводить. Ему
последнюю руку переломят.
Виновник всей этой суматохи, уже успевший вытащить ноги из вязкого дна и выйти из воды, величественно стоял на берегу, смотря на барахтавшуюся в воде массу людей. Он промок до
последней нитки и действительно замочил себе и длинные баки. Вода текла по его одежде; полные воды лакированные голенища раздулись, а он все кричал, поощряя
солдат...
— Нет, с той самой поры, как в
солдаты взяли, ни слуху ни духу; и жена и муж — словно оба сгинули; мы летось еще посылали к ним грамотку да денег полтинничек;
последний отдали; ну, думали, авось что и проведаем, никакого ответу: живы ли, здоровы ли — господь их ведает. Прошлый год
солдаты у нас стояли, уж мы немало понаведывались; не знаем, говорят, такого, — что станешь делать… Ну, а ты, старуха, кажись, сказывала нам, также не ведаешь ничего про сына-то своего с того времени, как в некруты пошел…
Печорин в продолжение кампании отличался, как отличается всякий русский офицер, дрался храбро, как всякий русский
солдат, любезничал с многими паннами, но минуты
последнего расставанья и милый образ Верочки постоянно тревожили его воображение.
Солдат привык чувствовать свою силу и безвыходность положения хозяина, заявление
последнего несколько отрезвило его: он понимал, как трудно ему с его плохим знанием ремесла найти себе место.
Тут были знаменитые и сильные мира и
солдаты, убитые в
последнюю войну и воскресшие.
«Ну только что скажу тебе, парень, — начинал Буран обычный унылый припев, — и тут трудно, потому что мимо кордонов идти придется, а в кордонах
солдаты. Первый кордон Варки называется, предпоследний Панги,
последний самый — Погиба. А почему Погиба? — больше всех тут нашему брату погибель. И хитро же у них кордоны поставлены: где этак узгорочек круто заворачивает, тут и кордон выстроен. Идешь, идешь да прямо на кордон и наткнешься. Не дай господи!»
По поводу
последней слабости Егорушка оправдывался тем, что николаевскому
солдату полагается «примочка».
В один из этих моих рейсов, от ворот до стены швальни, я заметил, что в
последнем окне мелькнуло лицо. Каторжник с обритой наполовину головой делал мне какие-то жесты. Я удивленно остановился, но он тотчас же скрылся за стеной камеры. Я понял: мне не следовало останавливаться, так как сторож или
солдат могли заметить это, и потому я прошел мимо тем же размеренным шагом.
Проходя мимо
солдата, я взглянул на угол крыши, прилегающей к стене. Здесь я буду виден ему совершенно ясно, значит, нужно будет вооружиться ловкостью для
последнего прыжка с крыши на стену. Впрочем, я много занимался гимнастикой и прыгал очень легко и ловко…
Собрались поговорить о Гнедом: больше месяца после собрания в землянке прошло, и всё не пил
солдат, а в
последнее воскресенье хватил горькой слезы и устроил скандал: пошёл по улице, как бездомный храбрый пёс, изругал Скорнякова, Астахова, и отвезли его в волость под арест.
— Эй, Кузьма, кособокая кикимора! — гремит
солдат, напрягая грудь. — Иди сюда, вот я раздену, оголю пакостную душу твою, покажу её людям! Приходит вам, дьяволы,
последний час, кайтесь народу! Рассказывай, как ты прижимал людей, чтобы в Думу вора и приятеля твоего Мишку Маслова провести! Чёрной сотни воевода, эй, кажи сюда гнусную рожу, доноситель, старый сыщик, рассказывай нам, миру, почём Христа продаёшь?
Через несколько минут гиканья и трескотни из лесу выбежала испуганная лошадь, и в опушке показались
солдаты, выносившие убитых и раненых; в числе
последних был молодой прапорщик.
Аксенов сказал: «И ты подумала на меня!» — закрылся руками и заплакал. Потом пришел
солдат и сказал, что жене с детьми надо уходить. И Аксенов в
последний раз простился с семьей.
Последний незаслуженный упрек был слишком горек и обиден старому
солдату. Он побледнел и задрожал от волнения.
Вечер кончился как-то странно. Одни выходили из залы в недоумении, другие, то есть большинство, весьма шумно. Там и сям, как
последние выстрелы отступающих
солдат, раздавались еще выкрики: «Шишкина!.. Орла! Bis!.. Браво!.. Шишкина!»
В толпе четырехсот здоровых
солдат и матросов пять больных не бросаются в глаза; ну, согнали вас на пароход, смешали со здоровыми, наскоро сосчитали, и в суматохе ничего дурного не заметили, а когда пароход отошел, то и увидели: на палубе валяются параличные да чахоточные в
последнем градусе…